Нянюшка
«Crazy world full of crazy contradictions like a child» - пела я 4 из 6 дней в Каннах. Не столько потому что работенка выдалась на удивление изматывающей, сколько потому, что погода действительно заставляла присматриваться есть ли у нее – этой погоды висок, чтобы покрутить у него пальцем. Было ветрено , холодно и дождливо, море бурлило величественно-серой мутью и пеной, босоногие «лазурные» пляжники мужественно выгуливали по Круазетт летнюю одежду, исподтишка кутаясь в свежеприобретенные палантины. Из Лондона сообщали о снеге и минус 4, из Москвы рапортовали о майских настроениях и белых футболках на улицах города.
«Сrazyworld» продолжаю я петь в Москве имея в виду уже собственные настроения, под которые я умиляюсь каплям московского дождя на окнах моей квартиры. Возможно это тот самый , прОклятый мной в Каннах дождь теперь стучит мне в окна, испрашивая индульгенции.
читать дальшеЯ не просто даю ее ему, у меня настежь балкон и я улыбаюсь, хлюпая носом и совершенно не держа зла на того, кто меня наградил этой временной способностью – ритмично хлопать заложенным, полным соплей носом. Хотя возможно, даже не совсем дождь в этом виноват, может тут то и кроется причина легкости, с которой я его простила. Того, кто наградил, если это именно он – тоже простила. Мне как никогда оказался полезен этот насморк.
С чего начать…. Ох уже эти мне топтания на месте. Как собачка, которая мечется, ищет место , чтобы покакать. То ли воспоминания о первом минете, обрушившиеся с верхних полок подсознания после бутылки шампанского прямо на Круазетт и бутылки красного вина в ресторанчике…. То ли тот потрясающий рыжеволосый дед в поезде из Монако… ТО ли пара на одной из станций – кажется Жуан ле Пен…. То ли ореол полукошмаров-полуфантазмов, в котором прошла вся командировка…
В общем, выбор есть всегда – сидеть всю ночь и записывать или подарить это все бездонной маразматичке- вечности.
Так уж ли часто я гуляла за ручку с тем, кого в тот момент считала достойным этого занятия? В тех ли местах, которые рисовались мне перед моим внутренним взором…. Ах да, сейчас я понимаю, что дело, конечно же, не в местах, в именно что в Персонаже, которого я в этих местах хотела бы видеть.
Порой мне думается, что лень моя и еще некоторые свойственные мне пороки оберегают меня от этой разрушающей истерии под названием творческий процесс. Ибо любое разрушение – не женское занятие. Оно природе женской противно. Творить за счет разрушения себя. Вот за счет наполнения и надстройки – будьте-нате. А впрочем, фиг с ним с творчеством, не в нем суть.
Мои руки лет с пяти стали моим рабочим инструментом. Состриженные под ноль ногти и мозолистые подушечки пальцев. Тяпка получилась большая , тяжелая, хотя и не лишенная некоторого изящества. Тем не менее, после 7 лет эксплуатации в струнном оркестре и нескольких курьезных случаев, я опасаюсь дружески хлопать по плечу хрупких людей. Ибо в моем кругу, приветствие не принято сопровождать нанесением тяжких телесных повреждений. В общем, несмотря на портосовскую силу, душа у моих рук осталась нежная, трепетная, жаждущая прикосновений, коих при первых в жизни попытках очутиться в романтической ситуации я добивалась хитростью. Ибо то ли пылкий вьюнош пошел не тот, то ли действительно существовали реальные опасения получить перелом лучезапястного сустава, но сами объекты моих вожделений рукам предпочитали более мягкие и менее подвижные части тела. В общем, Москва не радовала меня любовными рукопожатиями. В Питере я почему то постоянно оказывалась в перчатках, а в помещении меня сразу хватали за плечевой пояс и это в лучшем случае.
В 15 лет я познакомилась с контабасистом – Демьяном. Удивителен он был не тем, что был вдвое меньше любого контрабаса и не редким именем и даже не тем, что между нами по большому счету ничего не было, потому что он был парнем моей подруги. Удивителен он был – и это проявлялось в том числе и внешне – тем что занимался восточными единоборствами. Изучал он их в подвале, у какого –то пожилого китайца, родители которого держали в Москве одну их тех знаменитых прачечных – помните «будешь сыпать аспирин в кокаин? Хоросая деуска Мануска» . Мы частенько шлялись где-то вместе с подругой и Демой, а встречались в этом самом подвале. Поскольку подруга всегда и везде хронически опаздывала, а я никогда и никуда, я приходила всегда на встречу раньше и сидела, смотрела остаток занятий. А иногда мне везло поговорить с этим китайцем. Причем заговаривал всегда он. Потому что я была девочкой аутичной, но глаз был пытливый, а дед был физиономистом и философом. Дед – это очень условно, на самом деле понять его возраст было невозможно, он был сухим, гибким, бешено энергичным при полном внешнем спокойствии – про него невольно думалось, что он был таким всегда и таким останется тоже навсегда. Так вот Дед – пусть это будет его имя ( я не умею изобретать вымышленные китайские имена, а настоящее писать не хочу) первым после учителя музыки прицепился к моим рукам. Только сейчас я понимаю, что тогда 20 лет назад Дед зарыл во мне клад. И только сейчас я начинаю потихоньку его раскапывать, а тогда я уцепилась за первую золотую монетку, торчавшую из-под крышки сундука с кладом. Этот фрагмент чужой мудрости даже неправильно использованный все равно надолго превратил мое мировосприятие из фотографии в живопись.
Довольно длительный срок я козыряла и вместе с тем мучалась способностью запоминать руки. Иногда я не помнила ни имени, ни лица, но руки – не забывала никогда. И не менее долго потом пришлось отучивать себя читать руки. Потому что за один жест, случайный, неосознанный, я могла возненавидеть или влюбиться. Не говоря уж о том, что соприкосновения рук в некоторых ситуациях для меня были равноценны сексу (не только в прямом физиологическом смысле).
НО время шло, мировоззренческий волшебный фонарь раскачивался на ветру перемен, простите мой витиеватый китайский, а все попытки пройти, держась за руку хоть какое-то запоминающееся расстояние, так и не смогли дорасти до размеров, достойных размещения в анналах.
Я держалась за чьи-то руки в Чехии и Словакии, Польше, Франции, Англии и Германии, Подмосковье и Средиземноморье. Но кроме доверчивой пухлявой ладошки дочки, все они стремились в сердце отнюдь не через руку. Это всегда был формальный жест. Кадр из фильма, намек на перспективу чего-то другого или переход через дорогу. Руки просто « лежали рядом голенькие». Все остальное могло быть прекрасно, восхитительно или ужасно, но руки… Они по-прежнему оставались….девственны. С моей извращенной точки зрения, разумеется.
На левой руке, есть одна точка, которую надо массировать при головной боли. При аварии 8 лет назад именно в этой точке засел осколок. Там теперь довольно болезненный, до сих пор, шрам. Я называю его « моя вечная головная боль».
По дороге из Монако у меня разболелась голова. Насморк, ветер, чрезвычайная затраханность четырьмя рыночными днями. И села еще спиной против движения поезда. Справа бушевало недовольное море. Слева проплывали унылые прижелезнодорожные виллы и многквартирные дома, зимующие лодки и катера. Я разглядывала шрам на руке, тренируя силу мысли и тем самым увеличивая головную боль. Поезд остановился на промежуточной станции между Жуан Ле Пеном и Каннами. НА платформе слева на лавочке сидела аккуратная дама средних лет, у ее ног мопсоподобная собачатина. Обе смотрели в одну точку. Рядом стоял типичный деревенский француз лет 30, черноволосый и кудрявый. К нему подбежала светловолосая женщина, тоненькая, женщина-подросток. Они поцеловались, и он вдруг как то совсем не по вокзальному зарылся в волосы на шее у нее. Надолго. НА минуту может быть. Тетка с мопсятиной продолжали смотреть в одну точку. Я на секунду почувствовала себя Лотреком без рук. И тут я увидела как она, эта женщина положила свою руку мужчине на грудь. Таким благословляющим жестом, который можно увидеть только в китайском танце или на иконе с изображением Богоматери. У нее была тонкая мраморная кисть. Она прижала руку к его куртке, чуть вдавливая, а он на секунду отрывался, словно набрать воздуха и снова зарывался ей в волосы. Поезд тронулся. Я забыла про голову начисто.
Меня накрыло очередной порцией образов-мыслей-кошмаров-воспоминаний. Мне никогда не везло на крестьянские мужские руки, с крупными ладонями, основательными шершавыми пальцами. Ко мне прикасались тонкопалые, астеничные, изящные, интеллигентские конечности, с презрением отказавшиеся от палок-копалок на метафизическом уровне или подростковые тупоподушечные пальцы-кротики, слепо тыркающиеся в поисках мамки.
Сзади меня кто-то засвистел. Кто-то с темно-рыжими длинными волосами на сидении спиной ко мне насвистывал какую-то мелодию. Раздражало. Потом он стал напевать. По-итальянски. Потом по-французски. Опять засвистел. Прервался и запел по-испански. Снова засвистел. Я несколько раз нервно оглянулась. Пожилой дядечка все равно продолжал перемежать пение насвистыванием. Я, насупившись, развернулась в окно и поневоле прислушалась. Мелодия мне показалось знакомой , и вдруг я четко услышала, как он очень тихонько поет « у незнакомого поселка, на безымянной высоте…». На совершенно чистейшем русском языке. НА втором куплете поезд заскрипел и стал тормозить. Дядечка встал и с неподражаемой итальянской интонацией несколько раз сказал: «Джузеппе!». Я обернулась. Он стягивал с сидения рыжую дворняжку, которая явно пригрелась и выходить не желала. Пробираясь к выходу дядечка несколько раз извинился на французском, взял Джузеппе на руки и сошел не доезжая одну остановку до Канн.
Я шла от вокзала по бульвару Корно к своей гостинице. Мимо закрытых магазинов, ощерившихся офисов, апатичных клошаров. Прошел легкий дождь и, несмотря на поздний, далеко не теплый вечер от дорожного камня поднималось уютное тепло. Я перевесила сумку на левое плечо и чувствовала, как чья-то тихая рука мягко вползает в мою правую руку и обхватывает ее как перчатка. Руке было тепло и уютно. Все светофоры были почему-то зелеными. Меня кто-то вел в горку по мокрым камням Корно. И только у самого отеля я почувствовала, как также мягко руку отпустило. Я даже помахала ею куда то в сторону ближайшего фонаря. С сожалением и благодарностью.
Утром впервые проклюнулось солнце. Проводить меня в аэропорт, домой.
«Сrazyworld» продолжаю я петь в Москве имея в виду уже собственные настроения, под которые я умиляюсь каплям московского дождя на окнах моей квартиры. Возможно это тот самый , прОклятый мной в Каннах дождь теперь стучит мне в окна, испрашивая индульгенции.
читать дальшеЯ не просто даю ее ему, у меня настежь балкон и я улыбаюсь, хлюпая носом и совершенно не держа зла на того, кто меня наградил этой временной способностью – ритмично хлопать заложенным, полным соплей носом. Хотя возможно, даже не совсем дождь в этом виноват, может тут то и кроется причина легкости, с которой я его простила. Того, кто наградил, если это именно он – тоже простила. Мне как никогда оказался полезен этот насморк.
С чего начать…. Ох уже эти мне топтания на месте. Как собачка, которая мечется, ищет место , чтобы покакать. То ли воспоминания о первом минете, обрушившиеся с верхних полок подсознания после бутылки шампанского прямо на Круазетт и бутылки красного вина в ресторанчике…. То ли тот потрясающий рыжеволосый дед в поезде из Монако… ТО ли пара на одной из станций – кажется Жуан ле Пен…. То ли ореол полукошмаров-полуфантазмов, в котором прошла вся командировка…
В общем, выбор есть всегда – сидеть всю ночь и записывать или подарить это все бездонной маразматичке- вечности.
Так уж ли часто я гуляла за ручку с тем, кого в тот момент считала достойным этого занятия? В тех ли местах, которые рисовались мне перед моим внутренним взором…. Ах да, сейчас я понимаю, что дело, конечно же, не в местах, в именно что в Персонаже, которого я в этих местах хотела бы видеть.
Порой мне думается, что лень моя и еще некоторые свойственные мне пороки оберегают меня от этой разрушающей истерии под названием творческий процесс. Ибо любое разрушение – не женское занятие. Оно природе женской противно. Творить за счет разрушения себя. Вот за счет наполнения и надстройки – будьте-нате. А впрочем, фиг с ним с творчеством, не в нем суть.
Мои руки лет с пяти стали моим рабочим инструментом. Состриженные под ноль ногти и мозолистые подушечки пальцев. Тяпка получилась большая , тяжелая, хотя и не лишенная некоторого изящества. Тем не менее, после 7 лет эксплуатации в струнном оркестре и нескольких курьезных случаев, я опасаюсь дружески хлопать по плечу хрупких людей. Ибо в моем кругу, приветствие не принято сопровождать нанесением тяжких телесных повреждений. В общем, несмотря на портосовскую силу, душа у моих рук осталась нежная, трепетная, жаждущая прикосновений, коих при первых в жизни попытках очутиться в романтической ситуации я добивалась хитростью. Ибо то ли пылкий вьюнош пошел не тот, то ли действительно существовали реальные опасения получить перелом лучезапястного сустава, но сами объекты моих вожделений рукам предпочитали более мягкие и менее подвижные части тела. В общем, Москва не радовала меня любовными рукопожатиями. В Питере я почему то постоянно оказывалась в перчатках, а в помещении меня сразу хватали за плечевой пояс и это в лучшем случае.
В 15 лет я познакомилась с контабасистом – Демьяном. Удивителен он был не тем, что был вдвое меньше любого контрабаса и не редким именем и даже не тем, что между нами по большому счету ничего не было, потому что он был парнем моей подруги. Удивителен он был – и это проявлялось в том числе и внешне – тем что занимался восточными единоборствами. Изучал он их в подвале, у какого –то пожилого китайца, родители которого держали в Москве одну их тех знаменитых прачечных – помните «будешь сыпать аспирин в кокаин? Хоросая деуска Мануска» . Мы частенько шлялись где-то вместе с подругой и Демой, а встречались в этом самом подвале. Поскольку подруга всегда и везде хронически опаздывала, а я никогда и никуда, я приходила всегда на встречу раньше и сидела, смотрела остаток занятий. А иногда мне везло поговорить с этим китайцем. Причем заговаривал всегда он. Потому что я была девочкой аутичной, но глаз был пытливый, а дед был физиономистом и философом. Дед – это очень условно, на самом деле понять его возраст было невозможно, он был сухим, гибким, бешено энергичным при полном внешнем спокойствии – про него невольно думалось, что он был таким всегда и таким останется тоже навсегда. Так вот Дед – пусть это будет его имя ( я не умею изобретать вымышленные китайские имена, а настоящее писать не хочу) первым после учителя музыки прицепился к моим рукам. Только сейчас я понимаю, что тогда 20 лет назад Дед зарыл во мне клад. И только сейчас я начинаю потихоньку его раскапывать, а тогда я уцепилась за первую золотую монетку, торчавшую из-под крышки сундука с кладом. Этот фрагмент чужой мудрости даже неправильно использованный все равно надолго превратил мое мировосприятие из фотографии в живопись.
Довольно длительный срок я козыряла и вместе с тем мучалась способностью запоминать руки. Иногда я не помнила ни имени, ни лица, но руки – не забывала никогда. И не менее долго потом пришлось отучивать себя читать руки. Потому что за один жест, случайный, неосознанный, я могла возненавидеть или влюбиться. Не говоря уж о том, что соприкосновения рук в некоторых ситуациях для меня были равноценны сексу (не только в прямом физиологическом смысле).
НО время шло, мировоззренческий волшебный фонарь раскачивался на ветру перемен, простите мой витиеватый китайский, а все попытки пройти, держась за руку хоть какое-то запоминающееся расстояние, так и не смогли дорасти до размеров, достойных размещения в анналах.
Я держалась за чьи-то руки в Чехии и Словакии, Польше, Франции, Англии и Германии, Подмосковье и Средиземноморье. Но кроме доверчивой пухлявой ладошки дочки, все они стремились в сердце отнюдь не через руку. Это всегда был формальный жест. Кадр из фильма, намек на перспективу чего-то другого или переход через дорогу. Руки просто « лежали рядом голенькие». Все остальное могло быть прекрасно, восхитительно или ужасно, но руки… Они по-прежнему оставались….девственны. С моей извращенной точки зрения, разумеется.
На левой руке, есть одна точка, которую надо массировать при головной боли. При аварии 8 лет назад именно в этой точке засел осколок. Там теперь довольно болезненный, до сих пор, шрам. Я называю его « моя вечная головная боль».
По дороге из Монако у меня разболелась голова. Насморк, ветер, чрезвычайная затраханность четырьмя рыночными днями. И села еще спиной против движения поезда. Справа бушевало недовольное море. Слева проплывали унылые прижелезнодорожные виллы и многквартирные дома, зимующие лодки и катера. Я разглядывала шрам на руке, тренируя силу мысли и тем самым увеличивая головную боль. Поезд остановился на промежуточной станции между Жуан Ле Пеном и Каннами. НА платформе слева на лавочке сидела аккуратная дама средних лет, у ее ног мопсоподобная собачатина. Обе смотрели в одну точку. Рядом стоял типичный деревенский француз лет 30, черноволосый и кудрявый. К нему подбежала светловолосая женщина, тоненькая, женщина-подросток. Они поцеловались, и он вдруг как то совсем не по вокзальному зарылся в волосы на шее у нее. Надолго. НА минуту может быть. Тетка с мопсятиной продолжали смотреть в одну точку. Я на секунду почувствовала себя Лотреком без рук. И тут я увидела как она, эта женщина положила свою руку мужчине на грудь. Таким благословляющим жестом, который можно увидеть только в китайском танце или на иконе с изображением Богоматери. У нее была тонкая мраморная кисть. Она прижала руку к его куртке, чуть вдавливая, а он на секунду отрывался, словно набрать воздуха и снова зарывался ей в волосы. Поезд тронулся. Я забыла про голову начисто.
Меня накрыло очередной порцией образов-мыслей-кошмаров-воспоминаний. Мне никогда не везло на крестьянские мужские руки, с крупными ладонями, основательными шершавыми пальцами. Ко мне прикасались тонкопалые, астеничные, изящные, интеллигентские конечности, с презрением отказавшиеся от палок-копалок на метафизическом уровне или подростковые тупоподушечные пальцы-кротики, слепо тыркающиеся в поисках мамки.
Сзади меня кто-то засвистел. Кто-то с темно-рыжими длинными волосами на сидении спиной ко мне насвистывал какую-то мелодию. Раздражало. Потом он стал напевать. По-итальянски. Потом по-французски. Опять засвистел. Прервался и запел по-испански. Снова засвистел. Я несколько раз нервно оглянулась. Пожилой дядечка все равно продолжал перемежать пение насвистыванием. Я, насупившись, развернулась в окно и поневоле прислушалась. Мелодия мне показалось знакомой , и вдруг я четко услышала, как он очень тихонько поет « у незнакомого поселка, на безымянной высоте…». На совершенно чистейшем русском языке. НА втором куплете поезд заскрипел и стал тормозить. Дядечка встал и с неподражаемой итальянской интонацией несколько раз сказал: «Джузеппе!». Я обернулась. Он стягивал с сидения рыжую дворняжку, которая явно пригрелась и выходить не желала. Пробираясь к выходу дядечка несколько раз извинился на французском, взял Джузеппе на руки и сошел не доезжая одну остановку до Канн.
Я шла от вокзала по бульвару Корно к своей гостинице. Мимо закрытых магазинов, ощерившихся офисов, апатичных клошаров. Прошел легкий дождь и, несмотря на поздний, далеко не теплый вечер от дорожного камня поднималось уютное тепло. Я перевесила сумку на левое плечо и чувствовала, как чья-то тихая рука мягко вползает в мою правую руку и обхватывает ее как перчатка. Руке было тепло и уютно. Все светофоры были почему-то зелеными. Меня кто-то вел в горку по мокрым камням Корно. И только у самого отеля я почувствовала, как также мягко руку отпустило. Я даже помахала ею куда то в сторону ближайшего фонаря. С сожалением и благодарностью.
Утром впервые проклюнулось солнце. Проводить меня в аэропорт, домой.
@темы: Оно